Ольга Чигиринская - Шанс, в котором нет правил [черновик]
Новицкий в очередной раз спустился в метро. Наблюдатель остался снаружи — час пик давно закончился, его бы засекли — не Новицкий так Карастоянов. Кошелев закрыл глаза и «повел» Новицкого сам.
Солнце садилось. Закатные часы для молодых вампиров — и укушенных — особенно тяжелы. То, что солнце в это время особенно близко и заглядывает тебе прямо в мозг — конечно, оптический эффект, не более. Но очень мучительный эффект. Новицкого сильно качало. Что бы он там ни видел, ему это явно не нравилось.
Ах, как было бы хорошо — видеть его глазами. И какая лояльная зануда господин доктор — добрались-таки ребята до его рабочего компьютера, чтобы обнаружить, что все, связанное с господином Новицким, удалено и зачищено так, что и на Страшном Суде не восстановится.
Новицкий выбрался на поверхность — Кошелев уловил отблеск вязкого, давящего, жестокого солнца в том лучике, по которому он отслеживал своего «агнца». Лучик, как ему и следовало, вел на юго-запад. Кошелев сверился с картой — на схеме метро по дальности/направлению получалось, что это станция метро «Волхонка» в районе пересечения Таллинского и Волхонского шоссе. Кошелев дал ребятам наводку на местность — а там уж локализовать Новицкого нетрудно. Прием «где мой брат, ему нельзя было пить водку с противоаллергенами, у него нестандартная реакция, он ушел из дома и не вернулся» срабатывал сегодня на протяжении всего дня безотказно.
* * *Когда на светлом еще небе прорезалась луна, Энею стало легче. Словно кто-то опустил кислородную трубку в тот сплошной смрадный пруд, которым был теперь Питер.
С обонятельными галлюцинациями справиться было труднее всего. Точнее, невозможно. Если закрыть глаза — удавалось не видеть, что улицы полны отбросов и гнили, что каждый человек — это ходячая фабрика отвратительных выделений. Удавалось, напевая про себя, хотя бы на время отрешиться от жужжания мух. Удавалось усилием воображения представить себе, что ползающие по телу насекомые — это просто кто-то водит кончиком перышка, щекочет, играя… Но вот с запахом ничего не выходило.
Эней купил ароматизированную салфетку и попробовал дышать сквозь нее — но запах дохлых цветов тоже вызвал у него тошноту.
Город был мертв. На первый взгляд его наполняли движение и жизнь, но скоро делалось ясно, что это копошение личинок в трупе, распад и бурная деятельность гнилостных бактерий. Разрушались дороги и стены домов — взгляд Энея проникал через покрытие и штукатурку, безошибочно находя будущие трещины. В баках гнил мусор, река несла остатки испражнений, прошедшие через все фильтры — и из нее люди снова брали воду и снова пускали в фильтры в смешной надежде на то, что вековая дрянь может куда-то деться. С людьми было хуже всего. Казалось нелепым, невозможным, немыслимым, что вот это распадающееся на ходу нечто дышит, говорит, живет. Когда Эней, бродя по зоосаду, увидел молодую женщину с младенцем в сумочке-«кенгуру», он чуть не зарыдал от жалости к этой маленькой, чистой еще душе, заключенной в трупик. Очень ясно, просто графически, он представил себе процесс рождения во всех его омерзительных подробностях — в школе показывали учебный фильм: мокрое лоно, капли амниотический жидкости на слипшихся волосах, покрытая слизью головенка раздвигает щель, похожую на вертикальный беззубый рот — а потом, со странным поворотом, словно ввинчиваясь в этот мир, мокрый, уродливый и помятый младенец шлепается в руки врача. Он синюшного цвета — тело матери напоследок сдавило его, словно хотело задушить, но не выпустить — но после шлепка он делает вдох и начинает орать и краснеть. Пуповина — бледная кишка — еще связывает его с тесными воротами, откуда он вышел, но через минуту рождается послед: кровавая медуза. Esse homo.
Когда он увидел целующихся влюбленных, его просто вырвало всухую. И так все время, подумал он. Они умирают на ходу, у них отслаивается кожа, с дерьмом выходят переработанные клетки крови, а они трутся друг о друга, делая все новых и новых, как будто этих мало. Неудивительно, что мухи так их любят. Неудивительно, что некоторых они покрывают чуть ли не сплошняком, как зеленоватый панцирь с проблесками слюдяных чешуек…
Эней отмахнулся от особо крупной и нахальной, с огромными фасеточными глазами. Глаза у них красивые, если бы были только глаза и все, то можно было бы терпеть…
А ведь еще драться… Кошелев этого ждет. Удивится, если дичь сдастся без боя.
И вдруг — повеяло прохладой, один из глотков воздуха оказался свежим… Подняв лицо, Эней увидел бледно проступающее пятно.
Как он мог забыть. Она же есть — холодная, чистая, белей слоновой кости, свободная и благородно мертвенная. Око ночи, место покоя и тишины. Она улыбнулась и подмигнула, обещая узнику освобождение, избавление от усталости и всех дневных мучений. Раз и навсегда.
— Я приду, — хрипло сказал он. — Я сейчас, — и начал вспоминать, где вход в метро.
Смерть была прекрасной и желанной, как никогда. Пять лет назад после гибели Мэй он просто плавал в сером мороке. Ему было одинаково легко поднести ложку ко рту или пистолет к виску. Жить не хотелось, но и умирать, в общем, не хотелось тоже. Сейчас он просто жаждал смерти. Как утопающий — воздуха. И осознание близости смерти только радовало. Его вело и гнало — а он был счастлив, двойным счастьем — лунным, наведенным, бедный-бедный Игорь, бедные они все, это же надо, гадость какая… и собственным, металлическим — рыбаку надоело водить, он крутит катушку, сейчас, сейчас он вытащит рыбку, а рыбка скажет ему «Здравствуй, Иона, я вообще-то млекопитающее. Ты не знал?»
Эней уцепился за это — ржавое, корявое, режущее — но все-таки свое. Нужно держаться за него, иначе бой проигран еще до начала.
В метро мало народу — линия не из самых оживленных, да еще и выходной. Удалось сесть и немного отдохнуть. В этом ли было дело или в чем-то другом — но когда закат вылинял и Эней поднялся на поверхность — стало ощутимо легче. Мух поменьше. И воздух здесь, на окраине был уже другой. Жаль, что по оперативным соображениям нельзя было раньше бежать из прокаженного города. Но сейчас… сейчас не просто можно — нужно.
Эта станция метро была наземной и все плечо дороги за ней — тоже. Рядом пролегали железнодорожные пути, за ними — пятно лесопарка. Эней увидел снитч, стрекочущий над шоссе — и автоматически засек время пролета — 21:48.
Луна всплыла над линией наземки как огромная камбала. Лунный заяц спрыгнул и ускакал куда-то по своим делам. Пиво пить.
Эней шел между деревьями. Устал. Все-таки устал. Ничего, можно сесть. Теперь — можно…
Он опустился в траву. На плечо сел комар. Нормальный, не галлюциногенный комар. Но большой. Ходили слухи, что питерских комаров развели во время не то последней, не то предпоследней войны — лихорадку переносить. Но комары делу России — или Финляндии, была и такая версия — служить отказались, и просто честно портили жизнь гуляющим. Интересно, а старших они кусают? И что с ними делается?
— Ты меня лучше не трогай, — сказал Эней. — Окосеешь.
Комар подлетел, отыскал на руке открытое место, сел там и запустил под кожу хоботок.
— Ладно, — сказал Эней. — Разрешаю. Ибо честный кровосос и на мировое господство не претендуешь. А проживешь даже меньше чем я. Тем более, ты у нас дама.
Галантность, как выяснилось, наказуема особо. На руке немедленно возникла большая круглая и отчаянно зудящая блямба. Опять подсознание резвится? По мере того как темнел воздух, дам стало больше. Эней не был готов отдать им себя на съедение, поэтому встал и зашагал дальше. Сзади прогрохотал очередной поезд. Впереди открылась назначенная точка — полянка для пикников: вкопанный в землю низкий столик, несколько посеревших от дождей чурбачков, чугунный мангал узорного литья, мусорный бак, биотуалет.
О. Биотуалет. Как нельзя кстати. Эней вошел в кабинку — и увидел, что она подверглась акту вандализма: совсем недавно кто-то маркером вывел как раз на уровне глаз:
NEVSEREMOS!
Быстро сориентировались ребята.
…Покинув кабинку, Эней сел на вкопанный в землю чурбачок, бросил куртку и майку на соседний и начал натираться стянутым в агентстве сухим мылом от пояса и выше. Грудь, живот, плечи… Вряд ли это сильно поможет, но при таких дохлых раскладах никакая индейская хитрость не будет лишней. И комариный интерес немного поутихнет.
Он как раз отложил мыло в сторону, когда на полянку вышел… нет, не Кошелев.
— Привет, Стас, — упавшим голосом сказал Эней.
— Здорово, Новицкий, — старший телохранитель Корбута подошел и сел напротив.
— Он у вас и правда такой дурак, ваш патрон? — поинтересовался Эней.
Сам Корбут молод был шастать до заката, потому и телохранителей прислал. На случай, если «Новицкий» сорвется с крючка… и на случай, если Кошелев его по сентиментальности с крючка спустит. Ну болван же. Во-первых, на него обидится сам Кошелев, а Кошелеву терять нечего. И он много старше. А во-вторых, даже уцелей Корбут, репутация слабака и падальщика для варка его лет — смерть верная. На него тут же набегут желающие попробовать себя на «мягком» материале. И никакая слава певца его уже не защитит.
